Кабаны города Каннута - Страница 46

– Что за жизнь такая? – Эле поправила фитилек масленого светильника. – Как ни крути, а убийство выходит. Я, Даша-Аша, знаю что у тебя внутри твердость есть. И сопли есть, и слезы, и твердость. Да…. Но что ты сама начнешь ножом бить, да глаза выжигать – ни в жизнь бы не поверила. Я-то, деревня, думала, что твой лохматый по-воровски подрезал разинь спящих да пьяных. А этот вурдалак низкорослый камнями остальных, уже ошалевших, добил. Оказывается, совсем по-другому вышло. Ты хоть понимаешь, как повезло вам?

– Понимаю, – сонно пробормотала Даша. От пива слипались глаза.

– Ничего ты не понимаешь, – наверное от выпитого ширитти, голос Эле звучал непривычно мягко. – Иди спать, воительница сопливая.

Проснулась Даша под утро. Гадский напиток это пиво. Даша во тьме поплелась во двор. Уже возвращаясь, вздрогнула:

– Ты чего в темноте сидишь?

– Масло выгорело, – шепотом пояснила Эле. – А рыбу твою вяленную я и на ощупь жевать могу. Я ее раньше очень любила. Теперь, когда две руки чтобы хвосты раздирать имеются, опять люблю. Посидишь со мной?

– Да я уже выспалась, – неуверенно сказала Даша, и села на табурет.

Перед Эле высилась целая груда рыбьих голов и чешуи.

– Давно я не пила, – объяснила хозяйка. – Боюсь, и всю твою рыбу сожрала.

– Да еще купим, я завялю. Соль есть, – заверила Даша, на ощупь, пытаясь найти в оставшейся связке рыбешку поменьше.

– Соль-то есть, – согласилась Эле. – Ума у нас обеих нет. Крепко нам подумать нужно, как дальше жить…

«– …мне тогда лет восемь было. Или семь? У нас на ферме, знаешь ли, не принято годочки отсчитывать. У меня было пятеро братьев и сестер. Сейчас уже и не упомню, как их всех звали. Я была самая резвая,» – Эле слабо улыбнулась, взболтала остатки ширитти в кувшине и вылила в чашку. «– Да, я была быстроногой соплячкой. Гоняла по прибрежным балкам как коза, и больше всего любила ловить раков в озере. Никаких нав, водяных змей и токолошей я тогда не боялась. Бродишь себе по пояс в воде, шаришь под корнями. Главное, пальцем в клешни не попасть. Раки ленивые, что твой Вас-Вас. Мне везло. Братишке две фаланги на левой руке рачище оттяпал. В общем, выкинешь этого пятнистого гада на берег, там сестренки уже костер разводят. Жрать мы всегда хотели. Запекали раков прямо в панцирях. Мать котелок нам никогда брать не позволяла. И вечно крику дома было, когда мы на озеро удирали. Полоть нужно было, жуков с грядок собирать. Ну, не важно. Просто помню, вот идешь в воде, поджидаешь, когда под пальцами шишковатый панцирь окажется. Хватаешь рака двумя руками, от натуги мышцы чуть не лопаются, – лишь бы до берега дошвырнуть. В том раке весу как в каннутском петухе. Нравилось мне такое лихое занятие. Солнце спину печет, так, что аж кожа шипит. Дождей не помню. Не было тогда дождей, что ли?

Продали меня почти случайно. Ну, как продали – в обучение отдали. На реке караван остановился. Что-то там у них на одной из барок стряслось. Встали лагерем недалеко от нашей фермы. Родители взяли мешки с кукурузой и орехами, поехали продавать. Продали. Заодно и меня сторговали. Приглянулось купцу, как я шустро отцу помогала мешки на лодку перегружать. Отца подозвал. Заставили меня рубашку поднять. Ну, я тогда худая была, но кожа ничего, гладкая и без изъянов. В рот мне заглянули, зубы проверили. Три „короны“. Отец было торговаться начал. Мать всхлипывает, но ему шепчет, – мол, отдавай, – когда еще такая удача подвернется? К следующему году у дуры Эле точно пальцев не будет хватать, кто ее тогда возьмет? Я тогда и удивиться не успела. Столько чужого народу кругом. Барки громадные. Купец улыбается, город обещает показать.

В общем, за свою прыткость и страсть к рачьему белому мясу, оказалась я на борту барки. Родителей я не сильно-то виню – по тем временам, „короны“ полновеснее были, много на них чего купить можно было. Но плакала я на той барке. Отец-то думал, что купец меня для собственной забавы сторговал. Да не угадал отец. Никто меня не мучил, к блудодейству ночному не принуждал. Наоборот, и кормили хорошо, и рубашку поновее дали. Купец мне про город рассказывал, радовался, что я все быстро схватываю. Наверное, с месяц мы по Оне тащились, так что я про дом родной под конец путешествия почти и забыла.

Ну, Каннут, мне, соплячке, само собой чудом показался. Стены, башни, людей просто тьма. Рот разинула как ворона. Купец меня в школу Перчаток отвел. Школа тогда у Старой Цитадели стояла. Сейчас ее уже закрыли. Купец, в отличие от мамашки моей, поторговаться умел. Уж не знаю, сколько он за меня выручил, но в накладе точно не остался. Покупать меня не очень-то хотели – тогда на чернявых моды не было. В Каннуте черноволосых и без меня полно. Ну, рассмотрели-то меня там хорошенько, чуть наизнанку не вывернули. Решили, что такую здоровую малолетку еще поискать. В общем, попала я в Школу. Честь по тем временам немалая. Многие из горожан мечтали туда своих девчонок пристроить. Да только в Школе таких как я предпочитали – чтобы ни роду, ни племени. Без вопросов-запросов, без ответов, без сложностей.

Что такое Перчатка? Прислуга умелая. Нянька, годная и для сопляка, у которого еще молоко на губах не обсохло, и для старикашки, что больше уже с богами, чем с людьми, беседы ведет. Еще Перчатка – шлюха, ни в чем хозяину отказа не дающая. Любовница нежная, догадливая. Собеседница, которая лишнего слова не ляпнет. Еще кукла редкостная, которой перед людьми похвастать можно. И главное – телохранительница, которая жизнь за своего господина отдаст не моргнув.

Честь, позор, блуд, повиновение, роскошь и красота – это для Школы одно слово, одно понятие. Перчатка, она и есть перчатка. Перчатки – те, что на руки натягивают, там, в Школе, тоже первый предмет необходимости. Нежные ручки нам, девочкам, никак портить было нельзя. Что оружие держишь, что поводья, – пальчики твои холеные потом господину и в постели понадобятся. Уж какие мозоли здесь могут быть?